Неточные совпадения
Когда же тот умер, ходил за оставшимся
в живых старым и расслабленным отцом умершего товарища (который содержал и кормил своего отца своими трудами чуть не с тринадцатилетнего возраста),
поместил, наконец, этого старика
в больницу, и когда тот тоже умер, похоронил его.
Пили чай со сливками, с сухарями и, легко переходя с темы на тему, говорили о книгах, театре, общих знакомых. Никонова сообщила: Любаша переведена из
больницы в камеру, ожидает, что ее скоро вышлют. Самгин
заметил: о партийцах, о революционной работе она говорит сдержанно, неохотно.
— У Сомовой. За год перед этим я ее встретил у одной теософки, есть такая глупенькая, тощая и тщеславная бабенка, очень богата и влиятельна
в некоторых кругах. И вот пришлось встретиться
в камере «Крестов», — она подала жалобу на грубое обращение и на отказ
поместить ее
в больницу.
Нехозяйский глаз Райского не мог оценить вполне всей хозяйственности, водворенной
в имении Тушина. Он
заметил мимоходом, что там было что-то вроде исправительной полиции для разбора мелких дел у мужиков да заведения вроде банка,
больницы, школы.
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся
в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь
в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество
в нашем народе почти обращается
в страсть. Это я не раз
заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
— Красный-то лучше, а
в белом на
больницу похоже, — сентенциозно
заметил он. — Ну что там у тебя? Что твой старец?
Не зная законов и русского судопроизводства, он попал
в сенат, сделался членом опекунского совета, начальником Марьинской
больницы, начальником Александрийского института и все исполнял с рвением, которое вряд было ли нужно, с строптивостью, которая вредила, с честностью, которую никто не
замечал.
Дома писать доктор не решался, чтобы не попасться с поличным, он не
смел затворить дверей собственного кабинета на ключ, а сочинял корреспонденции
в дежурной своей
больницы.
В Дуэ я видел сумасшедшую, страдающую эпилепсией каторжную, которая живет
в избе своего сожителя, тоже каторжного; он ходит за ней, как усердная сиделка, и когда я
заметил ему, что, вероятно, ему тяжело жить
в одной комнате с этою женщиной, то он ответил мне весело: «Ничево-о, ваше высокоблагородие, по человечности!»
В Ново-Михайловке у одного поселенца сожительница давно уже лишилась ног и день и ночь лежит среди комнаты на лохмотьях, и он ходит за ней, и когда я стал уверять его, что для него же было бы удобнее, если бы она лежала,
в больнице, то и он тоже заговорил о человечности.
Утром, когда Кузьмич выпускал пар, он спросонья совсем не
заметил спавшего под краном Тараска и выпустил струю горячего пара на него. Сейчас слышался только детский прерывавшийся крик, и, ворвавшись
в корпус, Наташка увидела только широкую спину фельдшера, который накладывал вату прямо на обваренное лицо кричавшего Тараска. Собственно лица не было, а был сплошной пузырь… Тараска положили на чью-то шубу, вынесли на руках из корпуса и отправили
в заводскую
больницу.
Так точно, когда я перед самым выпуском лежал
в больнице, он как-то успел написать
мелом на дощечке у моей кровати...
Все девушки волновались… «А вдруг болезнь, которую сама не
заметила?.. А там-отправка
в больницу, побор, скука больничной жизни, плохая пища, тяжелое лечение… 175>
На другой день он совсем оправился, и его взяли из
больницы и
поместили уже не
в отдельную, а
в общую камеру.
— Понимаю, — начала gnadige Frau, но не успела договорить своей мысли, потому что
в это время вошел Сверстов, только что вернувшийся из
больницы и отыскивавший свою супругу. Войдя, он сразу же
заметил, что обе дамы были на себя не похожи. Растерявшись и сам от того, что увидел, он зачем-то сказал жене...
Дед, бабушка да и все люди всегда говорили, что
в больнице морят людей, — я считал свою жизнь поконченной. Подошла ко мне женщина
в очках и тоже
в саване, написала что-то на черной доске
в моем изголовье, —
мел сломался, крошки его посыпались на голову мне.
На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным домом, граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той
больницы,
в которую он вознамерился
поместить дочь.
— Madame! — начал он своим трагическим тоном. — Я потерял было дочь, но теперь нашел ее; она больна и умирает… Нанять мне ей квартиру не на что… я нищий… Я
молю вас дать моей дочери помещение
в вашей
больнице. Александр Иванович Бегушев, благодетель нашей семьи, заплатит за все!
Обращаюсь назад:
в больнице поместили меня очень хорошо; дали особую, небольшую комнату, назначенную для тяжелых больных, которых на ту пору не было; там спал со мною мой дядька, переведенный
в больничные служители.
«Э, теперь уж поздно», — подумал я, взглянул с тоской на синий цвет, на яркий рисунок, почувствовал, что свалилось на меня трудное, страшное дело, и вернулся, не
заметив вьюги,
в больницу.
Я наконец справился с тяжелой овчиной, выпростал руки, поднялся. Ни сзади, ни с боков не было черных зверей.
Мело очень редко и прилично, и
в редкой пелене мерцал очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который узнаю и теперь, — мерцал фонарь моей
больницы. Темное громоздилось сзади него. «Куда красивее дворца…» — помыслил я и вдруг
в экстазе еще два раза выпустил пули из браунинга назад, туда, где пропали волки.
Новый врач не томил Фермора
в своей приемной и не посылал к нему на дом помощника, а нашел нужным подвергнуть его болезненные явления более основательному и притом постоянному наблюдению, для чего самым удобным средством представлялось
поместить пациента
в больницу душевных больных «на седьмую версту».
Города к приезду губернаторов воспринимали помазание
мелом, сажей и охрою; на шлагбаумы заново наводилась национальная пестрядь казенной трехцветки; бударям и инвалидам внушали «головы и усы наваксить», — из
больниц шла усиленная выписка
в «оздоровку».
И несколько минут он добросовестно и громко барабанил кулаком
в дверь, а больной отдыхал: тихонько поглаживал пальцы и, прищурившись, удивленно-равнодушными глазами обводил небо, сад,
больницу, больных. Был он высокий, красивый и все еще сильный; ветерок слегка раздувал его седеющую бороду — точно сугробы
наметал на красивое, строго-печальное лицо.
Единственный звук, который раздавался
в больнице непрерывно и днем и ночью
в течение уже десяти лет, с самого основания
больницы, был так правилен, негромок и ровен, что его не слышали и не
замечали, как не
замечают люди тиканья часового маятника или биения своего сердца.
Патап Максимыч только и думает о будущих миллионах. День-деньской бродит взад и вперед по передней горнице и думает о каменных домах
в Петербурге, о
больницах и богадельнях, что построит он миру на удивление, думает, как он
мели да перекаты на Волге расчистит, железные дороги как строить зачнет… А миллионы все прибавляются да прибавляются… «Что ж, — думает Патап Максимыч, — Демидов тоже кузнецом был, а теперь посмотри-ка, чем стали Демидовы! Отчего ж и мне таким не быть… Не обсевок же я
в поле какой!..»
Но раз у больной нарыв печени, то необходима операция (
в клинике это так легко сказать!). Я стал уговаривать мужа
поместить жену
в больницу, я говорил ему, что положение крайне серьезно, что у больной — нарыв во внутренностях и что если он вскроется
в брюшную полость, то смерть неминуема. Муж долго колебался, но, наконец, внял моим убеждениям и свез жену
в больницу.
— Да. Ужасно жалко его! Такой славный был мужик — мягкий, деликатный, просто удивительно! И жена его, Дуняша, такая же… Его три месяца назад укусила бешеная собака. Лежал
в больнице, потом его отправили
в Москву для прививок. И вот, все-таки взбесился! Буянит, бьется, — пришлось
поместить в арестантскую.
Наши финансы были настолько не роскошны, что мы взяли товаро-пассажирский поезд, совершавший переезд
в шестьсот четыре версты
в двое суток. Второй товарищ, Зарин заболел и доехал до Петербурга уже совсем больной. Мы должны были
поместить его
в Обуховской
больнице. У него открылся тиф, и он приехал
в Дерпт уже
в начале следующего полугодия.
По прибытии
в Белокаменную, он
поместил его
в Марьинскую
больницу, где Александр Алексеевич, протянув две недели, умер.